«…Сплочённость и единство не дали нам потеряться»

Лейла Фаргиева не помнит, как оказалась в детском доме. Это уже потом историю её  семьи ей рассказал брат Хаматхан. Хотя сумрачные воспоминания тех суровых дней, которые поделили её жизнь и жизнь депортированного ингушского народа на «до» и «после», у неё тоже остались. 

— Я попала в мендыкаринский детский дом, что в Кустанайской области, ещё совсем малышкой, — вспоминает Лейла. — Мне было где-то 4-5 лет. Ингушский язык, которым хоть малость, но владела до этого, я забыла. Но что я – ингушка, знала хорошо. Хаматхан старался мне рассказывать о моих родных, о наших обычаях и традициях. Я хоть и не вникала особо, но слушала. Он был для меня авторитетом, но и не только. Его уважали педагоги, воспитатели, а ребята ещё и побаивались. Если где-то что-то случалось, то всегда за защитой обращались именно к нему, зная, что он заступится и по справедливости накажет виновных. С таким покровителем мне было хорошо. Если кто обидит, то мог потом сильно об этом пожалеть. А вообще-то, наш детский дом был очень дружным, жили мы одной большой семьёй. Вместе обедали, ужинали, вместе в сельскую школу ходили и всегда держались друг за друга. Никаких тяжёлых воспоминаний о времени, проведённом в детском доме, у меня нет.

Хаматхан был третьим ребёнком в большой семье Белхороевых. Всего их было четыре мальчика и две девочки. Когда младшей Доухан исполнилось где-то полтора года, отец тяжело заболел и умер. Жили они тогда в селении Сагопши Пседахского района (ныне Малгобекский район). За несколько дней до высылки мама с детьми поехала гостить к своему брату Наурузову, который жил в селении Насыр-Корт. Там и застала их чёрная среда 1944 года — 23 февраля. Подробности того дня Лейла не помнит, но вот пронизывающий холод, который был в вагоне ночью, она чувствует до сих пор.

— Мы, дети, лежали на нижней полке, прижимаясь от холода к маме, и, видимо, плакали, потому что помню, как кто-то сверху  скинул нам свою шинель, однако и это нас не отогрело.  Приехали мы, как я потом узнала, в Кустанайскую область, и разместили нас то ли в сарае, то ли в клубе. Но это было очень неприглядное помещение, где лежало много всякой утвари, – вспоминает Лейла.

 – Сколько мы там пробыли, не знаю. То ли день, то ли два, то ли три. Но в эти дни скончался старший брат Хамид. Потом один за другим умерли ещё два брата — Назир и Карымсолт. Хаматхан рассказывал, что похоронили их ингуши из села (название села Лейла так и не вспомнила), но фактически закопали в снег, потому что земля была такой промёрзлой, что копать её исхудавшим от голода людям оказалось просто не под силу. Когда умерла младшая сестра, не помню, но, видимо, где-то в это время.

Вспоминаю я и маленькую комнатушку, куда нас поселили, и тёмный, холодный погреб, в котором я спряталась. А было это в один из промозглых вечеров. Стоял месяц март, а на улице выл буран. Нас осталось трое: мама, Хаматхан и я. На кровати сидела больная мама. Она так мучилась от боли, что от бессилия, буквально, периодически ударялась головой о стенку. Печь еле тлела, нечем было топить. От голода ныло в желудке, не было ни крошки съестного, ни колоска, ни даже мёрзлой картошки. Глядя на маму, я не плакала, хотя голод морил меня, сидела, застыв, понимая, что теперь жаловаться нельзя. В это время Хаматхан, которому было лет 9, видимо, чувствуя за собой какую-то ответственность, понимая, что остался за старшего, несмотря на одолевающий его страх, как он потом рассказывал, решился на воровство, стащил у соседа в чулане картошку. «Это было всего 11 картошек, — часто вспоминал он, — из-за которых я понёс страшную экзекуцию». Я не помню, поели мы её или нет, но вот как вбежал в дом старый казах, который вычислил Хаматхана по следам, как стал избивать его у нас на глазах плёткой, я помню отчётливо. И помню тот самый тёмный, холодный погреб, где я спряталась от страха. Как и когда я выбралась оттуда, не знаю. Хаматхан долго потом отходил от этих побоев. Мама скончалась то ли к утру, то ли через несколько дней. Смутно помню, как зашли чужие люди и унесли её. Тут мои воспоминания обрываются. Видимо, после таких ужасных дней и ночей, что я провела в этих холодных стенах, я отогрелась, наелась досыта и пригрелась в детском доме, куда нас сдал председатель этого колхоза. Родственников у нас не было, некому было приютить, времена были тяжёлые. Единственный дядя по матери умер по приезде в Казахстан. А где наша родня — Белхороевы, мы не знали. Они потеряли с нами связь, но, как оказалось, искали нас всюду и нашли спустя 9 лет — в 1953 году.

Мы как раз жили с братом в отдельной комнатушке, которую дали Хаматхану по месту его работы. Он в 12 лет устроился жестянщиком на заводе, где изготовляли части для самолётов, а в 13 лет уже жил самостоятельно — нас в этом возрасте выписывали из детдома. Я ещё два-три года оставалась в детском доме одна. Он постоянно навещал меня, приносил мне гостинцы. Как только мне исполнилось 13 лет, я перебралась к нему. И вот однажды к нам приехали два человека: парень лет 17-ти и 30-летний мужчина. Так, мол, и так, говорят, ты наша сестра. Хаматхан был на работе, а я растерялась и никак не хотела верить им, понять их. Когда вернулся брат, я стала донимать его расспросами. «Кто они?», «Зачем они здесь?», «Что они от нас хотят?», «Зачем мы туда должны ехать?». Хаматхан успокаивал меня: «Это наши родные, сестрёнка! Они искали нас и нашли! — говорил он. — Они искали нас повсюду, сначала как Белхороевых, потом догадались искать как Наурузовых. И вот приехали в Кустанай с надеждой, что Наурузовы – это мы и есть».

Вот так вот и произошла наша встреча.

На следующий день мы с братьями Идрисом и Макшарипом выехали в Павлодарскую область, где проживали наши родственники. Я ходила в 8-й класс, училась на «отлично», что очень радовало моего двоюродного брата Макшарипа, который преподавал в школе. Всё было хорошо, но вот привыкать к совершенно новому образу жизни мне было сложновато. Я изо всех сил старалась, как полагается, соблюдать обычаи и традиции, но всегда что-то упускала, что-то делала не так, и родственники поправляли меня. Особенно трудно мне давался ингушский язык. Ох, с каким трудом я его выучила! Но меня радовало то, что мы с братом не одиноки, что живём со своими родственниками, вместе с нашим народом.

С первыми переселенцами, в 1958 году, мы приехали домой, в Сагопши. Нас было всего 15 семей. Это был незабываемый день. На лицах у взрослых были и радость, и боль, и слёзы, в общем, все эмоции одновременно. Люди разбрелись по селу в поисках своих домов, которые были неузнаваемы, стояли полуразвалившиеся. Повсюду жили представители разных национальностей: и русские, и осетины, и украинцы, и грузины и т. д. Встретили они нас враждебно, наотрез отказывались впускать в наши собственные дома. Нам с братом помогли найти дом нашего деда. Где-то неделю мы спали рядом с этим домом, прямо на улице, как и многие возвращенцы. Поняв, что нам отступать некуда, новые хозяева отступили сами. Сначала дали нам коридор, а потом и вовсе съехали с пожитками. Мы вроде стали жить, но долго ещё ощущались ненависть и враждебность со стороны и властей, и жителей. Поэтому  мы держались вместе, помогали друг другу, часто встречались и в обиду друг друга не давали. Спустя некоторое время многие устроились на работу в колхоз, стали потихоньку обживаться, помогали друг другу строить дома и тому подобное. Брат женился, я устроилась на работу библиотекарем.

Вскоре вышла замуж и Лейла, за своего односельчанина Хаджи-Мурада Фаргиева. Семья у неё была большая, сидеть сложа руки было некогда.

— Да она и сегодня неусидчивая, — говорит её сын Илез, — любит сама потчевать гостей. А сколько их прошло через её руки! Как встанет, бывало, на утренний намаз, так и возится до поздней ночи, и нас подтягивает за собой под армейскую дисциплину. А иначе бы не справилась со всем хозяйством – скотина в хлеву, овцы, большие огороды, в общем, работали «денно и нощно», но жили сытно. А нас было 10 детей.  Отец наш тоже был работягой, и тоже прошёл через все тяготы жизни. Он рассказывал, как в 1942 году, когда бомбили наше село, в их дом попал снаряд. Женщин и детей тогда эвакуировали в лес, и они какое-то время жили в землянке. А про голод в Казахстане он говорил, что если за день удавалось набрать в детских ладошках зерно, это значило, что сытно можно наесться на ночь. Он всегда говорил: «Всё можно выдержать, если в семье будет «барт и безам» (согласие и уважение)».

— Вот эта сплочённость, наше единство не дали нам потеряться, — дополнила его Лейла Фаргиева.